Программирование моторных актов в случае их выполнения и невыполнения - интегративная деятельность мозга

Как мы видели выше, Джемс, анализируя психологический механизм произвольных движений, пришел к выводу, что представление о том или ином движении является достаточным условием для его выполнения- что же касается «указания», «приказа» или «разрешения» его осуществить, то они проявляются в интроспекции не всегда, а лишь в некоторых особых случаях. И далее, согласно Джемсу, если представление о движении не влечет за собой его выполнения, это обусловлено только тем, что это представление сдерживается каким-то «антагонистичным одновременно присутствующим в сознании представлением».
Попытаемся разобраться, правильно ли это утверждение Джемса с физиологической точки зрения.
В гл. XI, где подробно анализируется механизм инструментальных двигательных актов у животных, будет показано, что выполнение этих актов является результатом совместного действия познавательных ассоциаций и драйвов. Там будет показано, кроме того, что чем прочнее ассоциация между раздражителем и двигательной реакцией, тем при более низком уровне эмотивной активации проявляется эта реакция.
Мы думаем, что этот принцип, который, как мы уже знаем, характерен для всех ассоциативных процессов, можно экстраполировать и на двигательное поведение человека, а именно: так называемые произвольные движения детерминируются мотивационно точно таким же путем, как и инструментальные реакции у животных. Поэтому нам кажется, что предполагаемое Джемсом «указание», составляющее как раз мотивационный аспект выполнения движения, является обязательным для каждого двигательного акта, вызванного через ассоциации, независимо от того, проявляется ли оно в интроспекции или нет.
Попутно следует добавить, что, как и в отношении других анализаторов (см. разд. 5), такое «указание» уже заключено в самом намерении выполнить движение, а не в его выполнении. Ведь подобно тому, как мы не воссоздаем в своем воображении вкус пищи, если мы сыты, или сексуальные картины, если не испытываем полового влечения, мы не представляем себе и движения, если отсутствует эмоциональная мотивация, облегчающая его возникновение. Как уже отмечалось, сила такой эмоциональной мотивации, необходимой для выполнения данного движения, обратно пропорциональна прочности ассоциативной связи между фактически действующими раздражителями и кинестезисом данного движения.
Приведем для иллюстрации простой пример.
Допустим, мы привыкли вставать по утрам всегда в одно и то же время. Ассоциация между моментом пробуждения и кинестезией всего акта вставания настолько сильна, что все действия при этом мы выполняем почти «автоматически», едва ли осознавая какую-либо их мотивацию. Если, однако, нашему намерению встать противодействует какой-либо фактор, скажем холод в помещении, ревматические боли или просто сонливость, то в зависимости от ситуации либо мы остаемся в постели либо у нас начнет нарастать мотивация (возникнет весьма отчетливая мысль: «Я опоздаю на работу», либо: «Я же пропущу поезд») и двигательный акт выполняется. Между прочим, эта ситуация точь-в-точь та же, что и в экспериментах на крысах, когда они для получения пищи должны пересечь находящийся под током коридор.
Сложнее обстоит дело в случае оральной кинестезии, участвующего в акте речи. Хорошо известно, что в нашей жизни речь играет двоякую роль. С одной стороны, это поведенческий акт — главный способ общения людей и, как таковой, он аналогичен всем другим поведенческим актам, описанным выше (так называемая «экспрессивная речь»). С другой стороны, каждый знает, что все мы наделены способностью к «внутренней речи», или «вербальному мышлению», которая адресуется не к эффекторам, а к другим отделам познавательной системы. В связи с этим возникает важная проблема — понять, каков механизм внутренней речи и почему в отличие от других рассмотренных выше случаев возбуждения кинестетических гностических нейронов внутренняя речь не служит выполнению двигательных актов.
Мы не в состоянии дать однозначное решение этой проблемы, но можем предложить две гипотезы для объяснения сущности вербального мышления.
Начнем с того, что когда ребенок только учится говорить, он болтает все, что «ему приходит в голову», т. е. возбуждение его вербальных гностических нейронов сразу же передается на эфферентные нейроны, точно так, как это происходит при других видах кинестетического гнозиса. Становясь взрослее, человек научается «скрывать свои мысли», т. е. подавлять внешние двигательные акты, вызываемые возбуждением кинестетических вербальных нейронов. Таким образом, формируется внутренняя речь.
Часто утверждают, что внутренняя речь связана с очень слабыми сокращениями мышц рта, которые видны на ЭМГ. Это утверждение, скорее всего, ошибочно, ибо даже при общем центральном или периферическом параличе мышц, участвующих в речевом акте, внутренняя речь сохраняется.
Предложенная теория интериоризации речи за счет механизмов торможения согласуется с рядом фактов, наблюдаемых в норме и патологии. Например, можно заметить, что если в обычных условиях мы наедине с собой почти никогда не говорим вслух, то в весьма возбужденном состоянии внутренняя речь становится «внешней». Отсюда — громкие эмоциональные возгласы ярости или страха и длинные громкие монологи перед воображаемым противником. Иногда в процессе какого-то сложного рассуждения, связанного с большим умственным напряжением, также возникает стремление «озвучивать» некоторые мысли. При некоторых формах шизофрении больной непрестанно говорит, не имея слушателей — симптом, называемый «Vorbeireden»- то же наблюдается иногда у стариков. И, наконец, тот факт, что наша внутренняя речь обычно сопровождается очень слабыми сокращениями мышц рта,— все это можно объяснить, как результат недостаточного торможения.
Можно, однако, предложить совершенно иное объяснение механизма интериоризации речи, рассматривая этот процесс не как следствие торможения, а как первичный процесс, протекающий параллельно с внешней речью, но никак не порождаемый ею.
Следует отметить, что переключение с внешней речи на внутреннюю происходит очень плавно, иногда независимо от сознания. Между прочим, есть люди, которые просто ощущают потребность говорить вслух, нередко обращаясь при этом даже к животным. Другие же, наоборот, очень молчаливы, и им приходится делать над собой усилия, чтобы поделиться с кем-нибудь своими мыслями.
Можно предположить, что непосредственное переключение внешней (громкой или шепотной) речи на внутреннюю и наоборот зависит просто от состояния мышц рта и голосовых связок. Так, я замечаю, что, когда во время письма мои губы плотно сжаты, я контролирую то, что пишу, только своей внутренней речью- стоит мне приоткрыть рот, я сразу же начинаю шевелить губами. Интересно, так ли это у других. Итак, мы полагаем, что когда мышцы, закрывающие рот, расслаблены, а голосовые связки натянуты, возбуждение словесно-кинестетических нейронов приводит к громкой речи- если расслаблены и мышцы и голосовые связки, возникает шепотная речь- если же мышцы рта напряжены, имеет место внутренняя речь. Состояние же голосовой щели и мышц рта в значительной мере зависит от конкретных внешних условий и психического состояния- указанным способом речь может легко переключаться с одного типа на другой в виде своеобразного инструментального условного рефлекса. Так, присутствуя на собрании, мы говорим громко, обращаясь ко всем, шепотом — обращаясь к соседу и думаем про себя о том, что касается нас одних.
Итак, мы считаем, что состояние мышц рта и голосовой щели относится к тем поведенческим актам, которые приспосабливаются к соответствующим внешним условиям и внутреннему состоянию, тогда как типы речи (внутренняя, шепотная или громкая) непосредственно определяются указанными состояниями мышц рта и голосовой щели.
Нам представляется, что предложенная концепция применима не только к вербализации, но, вероятно, и вообще ко всем другим видам кинестетического гнозиса. Так, лежа утром в постели и планируя все свои действия на день, можно ясно представить их себе без какой бы то ни было тенденции к непосредственному их осуществлению, просто потому, что занимаемое нами фактическое положение несовместимо с осуществлением этих действий в данный момент. Или же можно заметить, что намного легче избежать даже очень мотивированного движения, если реальная ситуация мешает его выполнению. В самом деле, нередко, чтобы удержать себя от какого-нибудь несоответствующего двигательного акта, достаточно вообразить себе ситуацию, при которой осуществление такого акта затруднено. Улисс, который приказал своим товарищам привязать себя к мачте судна для того, чтобы он не смог сбежать к сиренам,— пожалуй, наиболее выразительный пример подобной ситуации.
Вернувшись к анализу внутренней речи, укажем, что повреждения, локализованные в словесно-кинестетическом гностическом поле, ведущие к «моторной афазии», в отличие от повреждений проекционной оральной зоны, вызывающих анартрию, влияют не только на внешнюю, но и на внутреннюю речь. Поскольку такой больной, как легко понять, совершенно не способен что-либо сообщить нам о своем состоянии, приходится обращаться к косвенным доказательствам. Приведем в качестве примера один весьма демонстративный случай.
Больная 42 лет перенесла тяжелую травму: удар топором по голове пришелся почти точно на левую фронтальную оперкулярную область. В результате произошла полная потеря речи- однако праксис рук не был нарушен.
Спустя месяц общее состояние больной восстановилось: она была контактна, оживлена, сохранила способность полностью себя обслуживать, каких бы то ни было признаков апраксии или аграфии не отмечалось.
Речь у больной практически отсутствовала, она произносила лишь несколько слов: «да», «нет», «здесь», «боже мой», но произносила их без каких бы то ни было анартрических искажений. Пытаясь говорить, она использовала эти слова в различной последовательности, придавая им живые интонации. Спустя некоторое время, ее словарь несколько расширился- в нем появились такие слова и фразы, как «мистер», «вы знаете?», «не так ли?», «мне кажется». Речь ее состояла лишь из воспроизведения этих слов и фраз в различных сочетаниях. Она, конечно, полностью сознавала, что говорит вовсе не то, что хочет сказать, и сильно страдала от этого. Мимика ее полностью сохранилась, и она пыталась передать свои ощущения и мысли с помощью разнообразных гримас.
Не в состоянии называть предметы, которые ей предъявлялись, она зато всегда показывала их назначение. Ее ответы состояли только из перечисленных выше слов. Не могла она и повторять слова, которые слышала- иногда ей удавалось произнести некоторые гласные. Однако петь без слов больная могла. Довольно хорошо понимая обращенную
к ней речь, она могла выполнить лишь одно из предлагаемых ей нескольких заданий.
У нее сохранилась способность списывать — копировать написанные слова, но написать что-либо под диктовку или написать название предъявленного ей предмета она была не в состоянии. Единственное, что она писала не копируя,— это свою подпись и последовательность цифр, если несколько первых были уже написаны.
Для нашего обсуждения в этом случае особенно важно, что больная совершенно не могла писать слова под диктовку или по указанию несоответствующий предмет, но зато с легкостью копировала написанные слова или записывала некоторую хорошо известную ей последовательность символов. Этот дефект обусловлен тем, что написанию слов под. диктовку или письменному выражению своих собственных мыслей предшествует их внутренняя вербализация, которую больная утратила. Потерей способности к внутренней речи объясняется утрата способности к: выполнению двух различных заданий при полном сохранении способности понимать речь. Каждый из нас хорошо знает, что если нам предстоит выполнить только какое-то одно задание, то мы выполняем его сразу же по команде, принятой на слух- если же мы получаем два задания, то они сначала вербализуются в нашей внутренней речи, и второе задание уже выполняется после ревербализации.